«Действительности нет,
она существует только для того,
чтобы стимулировать в нас творчество и фантазию»
С. Параджанов
___
«У каждой женщины, если она собирается писать,
должны быть средства и своя комната»
В. Вулф
День первый
Я цисгендерная женщина, мне тридцать девять лет, у меня на плечах два брака, да, не за плечами, а на плечах, любой, даже самый маленький брак – это служение и послушание, но чаще битва, а за битву что-то должно упасть на плечи. Оба моих бывших мужа живы, здоровы и больше не женятся, надеюсь, это – моя заслуга. У меня есть собака, городской велосипед, хорошее воображение, но нет иллюзий; мой дом в стране, где восемь лет идет война. Я знаю только два языка, и это языки воюющих сторон. Мой нынешний любовник – фетишист, хороший семьянин, я часто выигрываю в лотерею, могу подделать любой почерк на доступном языке, мне снятся эротические сны, в которых я слышу запахи и чувствую вкус. У меня много друзей. Самым важным из искусств для меня является кино.
Я могу продолжить о себе в том же духе, а вы можете уже перестать читать. Повествование от занудного первого лица страшно утомительно, ну, с чего бы вам меня слушать? Будь я Набоков, карточку про читательское утомление закинула бы в самый конец этой истории. А если бы у меня была дочь, я бы назвала ее Машей, как пообещала себе однажды в Коктебеле. Стоя в башне музея Волошина, спиной к смотрительницам, я загадала, что первое женское имя, которое услышу здесь, возьму для дочки. Смотрительницы провинциальных музеев никогда меня не подводили. Сразу после рецепта салата из яиц, маринованных огурцов и жареного лука с майонезом они тихо стали говорить в башне про некую хитрую Машу, у которой все в жизни идет как по маслу. Тогда мне очень захотелось и хитрую Машу, и салат. Это было, конечно, очень давно, с тех пор в Крыму я не была.
В юности я писала стихи, но потом перестала, не очень они у меня получались, все вырастали из сплошного сюра. У меня творческая и немного унылая работа – я копирайтер, но даже жаловаться на это, теоретически, я могу из любой точки мира, я фрилансер. Сейчас у меня что-то типа отпуска по вопросам здоровья. Я постоянно выдумываю истории, другой способ жить так и не освоила, а теперь вот, решила какие-то из них записать.
И тут есть свои нюансы, и мне они очень не нравятся, приходится обеспечивать ряд дурацких условий, над которыми, я уверена, вы будете смеяться: ранее утро, абсолютная тишина, двуспальная кровать с ортопедическим матрасом, шесть плотных плюшевых подушек, желательно синих, стерильная чистота вокруг, тщательно очищенное рисовой пенкой лицо, много цветов в вазах, кокосовое масло для рук, большое овальное зеркало, в котором я отражаюсь, когда пишу… Иногда мой «церемониальный писательский набор» приводит меня в бешенство и к логичным выводам об отсутствии способностей к литературе. Но потом, обложившись подушками, я совершаю принятие его за свой средних размеров баг, наношу на пальцы кокосовое масло, долго втираю его, и вспоминаю, что Шиллер набивал верхний ящик письменного стола гнилыми яблоками, Гайдн сочинял только в напудренном парике для торжеств, Мураками, возможно прямо сейчас бежит, – и тут же пишу одно предложение, за ним второе и третье.
В целом процесс выглядит мучительно и одновременно приятно. Наброски историй могут пролежать «в столе» много месяцев. Все эти месяцы в моей голове идет стройка, снуют монтажники, высотники и архитекторы, льется цемент, летают птицы и кирпичи. Это время, не требующее еще детальной фиксации, пока кирпичи не станут улицами с домами, больницами, дорогами и поездами, а цемент не превратится в хрупких людей. Когда хрупкие люди готовы, наступает бом-бом. До бом-бома может пройти такое количество времени, что в день бом-бома, когда нужные слова начнут находиться, я испытываю: тревогу, страх, сильное возбуждение, неуверенность, радость и легкую аритмию. Следующий шаг: на время усыпить хрупких героев. Возможно, когда они проснутся, я изменю их снова.
Здесь и далее – фото Андрея Рафаэля
День третий
Сервантесу было тридцать девять, когда все стало серьезно. Хотя я считаю, что граница между «еще нет» и «уже да» условнее некуда. Все, что вы лично считаете важным – серьезно, а прошлое таится абсолютно во всем. Мы так задуманы, что наше сложное содержание рано или поздно нас подводит, о чем бы мы не плакали, – мы плачем о себе. И, пожалуйста, пусть мой тон не вводит вас в заблуждение, я не шучу, не заигрываю с вами, и точно не планирую поучать, даже между строк. Я для этого слишком эгоистична.
Завтра я не буду ни готовить, ни убирать в доме, буду очень серьезной, но не стану беспокоиться насчет будущего. Проживу один день без тревоги, надеюсь это еще возможно: один день без тревог. Я сделаю это. Два года пандемии будущее мира, наше с вами будущее, как бы упразднили, подсунув взамен бесконечный хаос. Тут-то мы и заплакали о себе. И теперь лично у меня больше нет никакого конкретного или неконкретного плана, кроме как урвать удовольствие этого момента. Я даже не знаю, что собираюсь рассказать вам. Но я что-то придумаю.
День седьмой
Сегодня был бесконечный день: закончила «Возвращение». Писать – значит обладать свободой. Отправляю рассказ иллюстратору. Волнуюсь.
День десятый
Ноябрьское утро. Легкий туман, глубокий цепкий ветер, но листья с деревьев еще не опали, за ними прогуливаются туда-сюда соседи, проветривают ковид, разносят страшилки о вакцинации в кожну хату, дети еле-еле плетутся со школы, устали, медсестра Наташа второй год ухаживает за ковидными в округе. Меня она вырвала из его цепких лап год назад. Но вернула, в итоге, что-то другое, чужое, то, что боится дышать, боится решать, боится бояться, но завидев ее автомобиль у ворот тяжело больной соседки, я выношу ей пакет осенних груш. Наташа с благодарностью их принимает и рассказывает новости эпидемии. Кажется, эта волна идет на спад.
Из самых сложных задач на сегодня: решить укрывать ли гортензию на зиму агроволокном, или только листьями. Одна соседка укрывала агроволокном, и гортензия ее зиму не пережила. Другая соседка, та, что больна, укрывала агроволокном, и все закончилось хорошо. Лучшим моим решением в этом году стал отдых от социальных сетей, в частности от положенного по возрасту Сервантеса фейсбука, который уже Мета, на украинском – Цель. Отдыхайте от целей!
Чем же я сейчас занимаюсь? Иллюзией управления реальностью. Очень убедительно выходит. Писателям доступна такая опция. Но если быть до конца честной, история, которую я рассказываю, не про меня, как бы вам не казалось обратное. Автор все выдумывает на ходу.
День тринадцатый
Вчера я танцевала. Под еле узнаваемую от пластических метаморфоз, но любимую и решительную Мадонну. До горячего липкого пота, до дрожи в ногах, до сбоя легких, до падения на пол. Или вот еще о решениях: актриса и певица Сибилла Байер, выбравшая роль матери и домохозяйки после съемок у Вима Вендерса в потрясающем фильме «Алиса в городах», исчезает. Ее история меня пробрала, но музыка, музыка ее пробрала сильнее истории. И одно не существует уже без другого. Спустя тридцать три года ее сын показал альбом, дописанный матерью в семьдесят третьем, хорошим американским музыкантам, и в две тысячи шестом ее музыка начала свое проникновение в нас. Длинная история с хорошим концом. Мы все должны знать, что такие истории существуют.
Так придурковато свободно танцуешь, когда никто, кроме картин и кактусов тебя не видит. С растениями у меня не очень, я до сих пор не решила, что делать с гортензией.
«Ева», «У него был дом» и «Возвращение» – всех хрупких героев этих рассказов я уже выманила на свет. Не сказать, что я кровожадна больше тех людей, кого знаю в реальности, но мне предстоит теперь решить, кого из них убить. Герои умирают чаще не героев, это известный факт.
В доме светло, вчера я пекла пироги с мясом и зеленью, ко мне приходили гости, и на утро муравьи устроили полную осаду кухни. Все кишело ими, и я, зачищая свою территорию, большинство из них безжалостно уничтожила. Один муравей тащил с поля неравного сражения гигантскую крошку, видимо крошку пирога. Я не утратила способность восхищаться природными фокусами и дала ему уйти.
День четырнадцатый
То, чего не может случиться, обязательно произойдет – и наоборот. Одна моя знакомая терпеть не могла толстых и лопоухих, взяла и родила двух сыновей: одного толстого, второго лопоухого. Сейчас можно говорить толстый? а лопоухий? Нет? Когда она рожала, было можно.
Сегодня приходила Машенька. Ей десять. Она вылитая я, только лучше, красивее и веселее. Лучики на щеках. И я называю ее по этому случаю Ваше сиятельство: она хитро хихикает и заправляет черные длинные волосы за правое ухо. В ухе у нее сережка: серебряная чебурашка. Господи, где она взяла Чебурашек?!
– Маша, Маша, давай отправимся с тобой в путешествие! Немедленно, собираем чемоданы!
– Давай. А куда мы отправимся? Куда захотим? И не надо в школу? А вирус? А где мы возьмем деньги? Я не знала, что у меня есть чемодан, – говорит моя хитрая Маша. Все ее лицо усыпано крошечными веснушками, она чешет ладошкой свой маленький нос.
– А, мы найдем деньги! Найдем, Маша. Мы ограбим банк! У тебя есть такой чемодан, самый замечательный чемодан, сейчас увидишь, – и я бегу в спальню, открываю дверцы шкафа и судорожно перебираю вешалки с одеждой: летней, осенней, зимней и в обратном порядке. Долго-долго перебираю. Потом закрываю шкаф, иду на кухню, ставлю чайник на плиту. Курю.
День пятнадцатый
Две недели без мира, в котором есть то, что есть, без меня в этом мире, без сториз. Ломки пока нет. Но есть несколько сообщений в мессенджере, просматриваю: пара неинтересных приглашений, одно такое же предложение о сотрудничестве, моя социальная значимость явно померкла всего за четырнадцать дней детокса.
Снаружи артиллерия подвозит боеприпасы непрерывно, там тоже только и разговоров, что все умерли или вот-вот умрут от ковида, о мировом заговоре, о неизбежном вторжении Путина в Киев. В такси, на базаре, в аптеке, в очереди за багетом, даже в маникюрном салоне, – везде пульсирует жирное безобразное облако тревоги и противостояния. Я сказала «жирное»? Сказала. Извиняться не буду. Вчера назвала регистратуру своей поликлиники «Веселый Шершень 666», возражений от лица регистратуры не последовало. А одесских подростков еще никак не назвала, не могу определиться с выбором:
– Ты гандон, Дима! – мальчик пинает мальчика школьным рюкзаком, тот вываливается на оживленную проезжую часть.
– Сам ты гандон! – водители тормозят и сигналят, Дима возвращается на тротуар и пихает обидчика рюкзаком в ответ, дерутся.
– Эй, а сколько вам лет, мальчики? Не знала, что этим словом еще обзываются.
– Пошла на хер! – бодрит меня Дима.
– Ты гандон, Дима, вы оба гандоны, – с чистой совестью подтверждаю я, и довольная собой ныряю в поликлинику.
Такие уличные этюды заводят мои эстрогены посильнее моего любовника-фетишиста, я вообще ему уделяю мало внимания в этой истории, он заслуживает отдельного рассказа. А эта сценка с подростками – маленькое кино, а я говорила, что я настоящая фанатка этого искусства. Как-то я даже отправилась с группой журналистов на съемки фильма по роману Сергея Жадана, на восток страны, в небольшой городок Луганской области Старобельск. Тогда это было уже семьдесят километров от линии боевых действий. Когда мы приехали на съемочную площадку, продюсер фильма первым делом рассказал нам, как они зачищали холм, на котором выстроили киношную бензоколонку. От чего зачищали? От гильз. И правда, гильз под ногами мы не обнаружили.
Если ты романтик с большой дороги, то кино – это такой вечный праздник славы и секса с режиссерами, а у нас и дорог-то нет, особенно на Старобельск. В августе городок сгорал и плавился, как любой южный районный центр страны. И казалось, что я не выезжала из Одессы. Но это только казалось. Ехать на Старобельск можно по-разному, мы ехали в обход блокпостов. Ехали, мчались в удушливом, вонючем поезде Киев-Лисичанск, как цыгане, – я знаю, что нельзя, знаю, что ромы, – каким-то общим табором, одним протяжным голосом, единым потом весь вагон. Чтобы не доехать до Старобельска трупами, окно в купе мы сломали, только так оно открылось. И образовывалась дыра размером метр на метр, черная дыра, ночью в этом вонючем поезде из кошмарных снов было чувство, что дыра эта тебе манит и засасывает, и ты непременно поддашься, оторвешься от нестерпимо скрипящей верхней полки и улетишь в окно. Далеко-далеко улетишь. И пиши пропало кино и страх, и Николай Чудотворец, покровитель путешественников. Но поезд мы пережили и помчали дальше. Потому, что в дороге все иначе.
Старобельск жил уже внешне спокойно, хранил разные-преразные воспоминания о батальоне «Айдар», исправно подкрашивал золотой краской памятник Остапу Бендеру. Я вглядывалась в эту часть страны, старалась понять, но ничего не понимала, я была там только гастролершей; то, что мне показывали – тем не являлось, и мне пора было возвращаться. Той же дорогой, по кочкам, а после – сесть в поезд, где в моем купе ждала меня женщина с пятью баулами, алюминиевым тазом и пышным пучком искусственных цветов на голове.
– Всю ночь не буду спать. Сторожить буду, мало ли чего случиться может. Наступит кто случайно, и все, – скажет она мне, как только я присяду на свое место в поезде.
– А что у вас такого ценного в мешках? – на голубом глазу подам я реплику, думая, что приключение мое подошло к концу. И вот-вот море смоет с меня дорожную пыль непонятного, тревожного востока, и я вернусь к своей обычной работе, к собаке, и все забуду.
– Гранаты, боеприпасы. Надо же как-то все это возить. У меня разрешение есть, – ответит она мне.
И я не сразу пойму, что она не в себе и вызову проводницу, а поезд тронется, и будет очень страшно. И это будет не кино. И проводница скажет, что досматривать личные вещи не имеет право. И я настойчиво предложу ей взять женщину и гранаты к себе в купе не досматривая, и только после этих моих слов, мы заглянем в баулы. Из сумок полезет грязная, прелая военная форма, белье, крупа, ржавые консервные банки… И предстоит целая ночь без сна, в купе, пропитанном жизнью на войне.
– Женщина, зачем, зачем вы сказали, что у вас там гранаты? – спросит после долгого разбирательства на весь вагон уставшая проводница.
– Подумаешь, нашли чего бояться, – ответит нам всем уставшая с цветами в голове.
День двадцать восьмой
Первое: Климатическая конференция в Глазго мне не указ. Второе: мы все – один сплошной непоправимый вред. Сегодня я убила последнюю пчелу этого года. Гонялась за ней по всему дому, чтобы словить и выпустить, но вместо этого прибила. Я уважаю пчел, и мне страшно, что все мы, по крайне мере бедные, умрем с голоду без них, но что прикажете делать, если они пугают меня в закрытом пространстве? Пчела была еще довольно крепкая, несмотря на декабрь, отчаянно и громко боролась со мной за свою жизнь. Мерзкая я баба. Мне очень жаль.
День сороковой
И после смерти человека в соцсетях, да пребудет с нами представление его девяти ангелам. И станут Ангелы просить Всевышнего о том, чтобы он простил грехи умершего и принял душу его…
Ломка? Есть ломка. Много-много ломки! Потому, что уже никто никуда не спрыгнет. Но я пишу свои истории и компенсирую одну виртуальность другой, как умею. Редкие уведомления, призывающие залезть обратно в сетевую яму и получить высоковольтный разряд в мозг, стали назойливо собираться в голове в облако из комикса: «А вдруг там что-то важное…»
Нет там ничего важного!
Все неважное важно!
Важное не важно!
…………….
Ну, я даже не знаю, как это вам сообщить. Просто не знаю… В общем, ее там больше нет. Смешной женщины с завидно упругой гладкой кожей и прической в виде залакированного чучела неизвестного зоологам животного. Она отчаянно переписывала нас на входе в поликлинику день за днем. Регистратура «Веселый Шершень 666», помните? Я называла ее мысленно Валькирия. Стоять, фамилия, берем бахилы! Не скрою, она меня раздражала, и отличной кожей и чучелом, и когда записывала неправильно мои данные в огромную, возможно, самую бессмысленную в мире тетрадь. Несколько недель назад я безнадежно уточнила: зачем она это делает, ведь у доктора есть карточка и все фиксируется в ней. Она ответила одним выстрелом: для порядка. Блядь. Для какого порядка?
Ее стол и стул опустели. Можно было показать разорванному креслу из дерматина дулю и смело пойти плевать на всех без маски и бахил. Но я пошла к информационному окошку и с пафосом спросила:
– А что сегодня порядок кончился? – жестом указывая на пустующее рабочее место «Валькирия против хаоса».
– Валя умерла, некого пока на ее место посадить, – ответил за окошком белый халат.
– Какая Валя? – выпалила я, прекрасно понимая, что это она про Валькирию, и что я не готова к этой информации. Я уже сорок дней ни к какой информации не готова. А Валькирия, она была готова? Черт.
– Валентина Сергеевна, она посетителей переписывала. Ковид… Осложнения. Видели, какие у нее были черные круги под глазами?
– Круги? Я у этих кругов позавчера бахилы покупала. Она же на работу ходила, получается, больная-пребольная. Вы что не знали?
– Здесь все больные-пребольные, – продолжать разговор нам стало незачем.
Лес рубят – Валькирии летят.
Весь детокс коту под хвост. Сорок дней я строила свою маленькую пустыню, и теперь плетусь по бесконечному серому коридору и снова боюсь дышать. Включите свет, кто-нибудь, включите пожалуйста свет. В очереди безмасочников у кабинета старшей сестры шныряет призрак Марсельезы. Брюнет с вялым подбородком – предчувствую, что будет нудить. Только не сегодня, не сейчас…
– А в Париже меня ни в один в бар не пускали без сертификата о вакцинации и маски! Ни в один, – он обращается, конечно, ко мне, хотя я в маске, а кругом много других людей.
– А мы не в Париже. Мы в Одессе, – и я вспоминаю, как один французик насцал мне с парком под ноги на станции надземного Парижского метро. Чуть не обжег. Интересно, сейчас можно говорить «французик»? Я не уверена.
– А вот та блондинка, что слева в очереди третья, где ее маска?! – восстание раскачивается прямо у меня над головой.
Валькирия, Валькирия, что же ты наделала? Как мы в этом хаосе без тебя? Держусь на последней капле детокса, и вдруг чувствую, как все звуки резко обрываются, а я улетаю через окно и решетку поликлиники. Как в кино, и парю над Одессой, которая на самом деле – дом Волошина, Старобельск и Парижская станция надземного метро.
___
Автор Елена Боришполец – писательница, поэтесса, журналистка, менеджер культуры, co-founder ОО «Творение Без Границ»
Ранее на Muse – «Світ жіночий»: яскрава фотоісторія про ідентичність на тлі Куяльницького лиману під Одесою
Коментарі